(из цикла «Cказки глубин»)

Митяй, сын Фетода Рожина, рос без материнского глазу и ласки (померла, едва родив), поэтому подымать мальца приходилось отцу одному, человеку суровому и скупому на сантимент. Единственным, но весомым аргументом его в этом деле был крепкий кулачище, да сапог в спину. Такую метóду не оспоришь. И Митяй крепился, тая обиду на потом - мал еще был отца судить. Домишко их стоял на отшибе возле богом забытой железнодорожной станции, где и поезда уж не ходили, а так - редкие товарняки, да служебные (для перевозки спецконтингета)...

— Веришь ли ты, что?..

— Конечно же, нет.

— Я не о том… — Она мерцала, изменялась, струилась нарождающейся тьмой где-то рядом и отрешенно болела уже свершившимися осенними заморозками.

— Скажи, правда ли?..

— Да… правда… — и только тень улыбки, и его безжалостный блеск в глазах, понимающих больше, чем было сказано.

Они блеснули ресницами навстречу внезапно поднявшемуся ветру. Наблюдали, как там внизу густо лиловеют крыши города, пульсирующего вспышками слезящихся огней шоссе — будто это взлетная полоса, готовящаяся принять идущий на посадку истребитель.

— Коснись меня… — звала тишиной. — Ветер усиливался. Они удивленно смотрели вниз.

Он сжал ее холодные запястья, и она, не веря, смыкала его пальцы со своими.

— Неужели?..

— Пора.

(из цикла «Cказки глубин»)

Аким был мужик тихий, работящий и незлобивый. Первая жена его, худобая и болезная, рано померла, так и не народив ему потомства. Покручинился он, конечно, но в загул не пошел — баба она, хотя и хорошая была, но какое счастье мужику на селе без деток да ладной хозяйки? И пошел сватать соседскую Марфу. Мать ее, да братья, Акима уважали, но шибко не ликовали, кому ж охота молодуху за вдовца отдавать. Отец настоял: нечего в девках засиживаться, мужик-то нынче дурной пошел — то гуляка, то пьяница. Марфа была к труду привыкшая, характером справная и собою видная, в теле, что называется — одним словом, всё при всём. Так дело и сладили.

Она не знала, когда это случилось, не помнила, не понимала начала, но осознавала тем яснее, что все изменилось вдруг, стало другим. Безмолвное красноречие окружающих форм, когда-то знакомых и определенных, теперь удивляло как многократно повторенное слово, утратившее свое привычное значение. Быть может, думала она, все началось с той шкатулки? Вещица лежала в пожухлых листьях, среди корней, жадно впивавшихся в уже холодеющую землю, словно нарочно подброшенная, источающая непреодолимое желание обладать ею. Темно-лиловая ее крышка, обитая по углам чешуйками черненого серебра, тонкое дно, источенное жучком и ветхая россыпь на нем сухих лепестков роз… — чудесное дополнение в ее коллекцию брошенных раритетов.

(из цикла «Cказки глубин»)

Долго ли, коротко ли, блуждало светлоглазое детство, как в сказке заветной — дикой, глубокой, словно ручей во глухой чащобе. Блуждало неосознанное, но уже знаемое, тайной облюбованное детство. Сокрытое взмахом ворона-крыла у седой ели, сбереженное окриком бабки столетней у тревожной опушки закатным вечером… Прыгала, скакала юность разудалая через костры купальные, полночные, васильками, да лентами праздничными венчаная. И слушали бабкины небыли, словно и сумерки за погостом невдомёк, словно и шорохи в сенцах не домовой. Но временами умолкали, удивленные, веря каждой тени в ночном саду, каждому скрипу ограды кладбищенской…